Колдуй, баба, колдуй, дед. Невыдуманные истории о жизни и смерти - Наташа Хабибуллина

В коридоре меня уже поджидал соседский мальчишка Вовка. Катая по полу игрушечный грузовик, и старательно тарахтя за него, Вовка бубнил:

– Мамка сказала, что если вы с бабкой еще раз сюда припретесь, она скажет папке, чтоб он вас с лестницы спустил.

Из кухни появлялась Вовкина мать – худая нервная женщина с вафельным полотенцем, перекинутым через плечо:

– И когда уже ваша старуха сдохнет, – шипела она, вытирая полотенцем тарелку, – место только занимает. Чего вы с ней возитесь, все равно комната нашей будет! Скорей бы уж…

– Сдохнет, сдохнет, – повторял глупый Вовка, приплясывая рядом с матерью и показывая мне язык.

Мне вдруг почему-то стало невыносимо жаль тетю Дусю. Я представила, каково ей живется одной в темной комнате, больше похожей на чулан с пауками. Да еще с такими вредными соседями.

– Фашисты! – заорала я, и, схватив с полу Вовкин грузовик, что есть силы грохнула его об стену. Грузовик разлетелся на мелкие кусочки.

Я была готова кинуться на Вовку и его злюку-мать с кулаками, но тут на шум в коридор выскочила бабушка и поспешно затолкала меня в комнату. Я слышала Вовкин басовитый рев и вопли его матери:

– Психованная! Платить теперь будете!

Цветы растут сами

Когда тетя Дуся умерла, соседи позвонили деду и сухо велели прийти за вещами.

Обычный телефонный звонок, никаких колокольчиков. Но я упрямо продолжала верить в некий таинственный звонок «оттуда». И даже потом, много лет спустя, когда в семье умирал кто-то близкий, я всегда безошибочно узнавала этот звонок. Его невозможно спутать ни с каким другим. Тревожный, резкий, беспощадный – не звонок, а набат, от которого обрывалось сердце и перехватывало дыхание в груди. Хотелось спрятаться, убежать, заткнуть уши – нет, нет, только не это! Не сегодня! Не сейчас! Но бежать было некуда – телефон звонил и звонил. Я снимала трубку, и в который уже раз выслушивала то, что и так знала за мгновение до звонка: «Ваша мама, отец, сестра…»

…На могиле тети Дуси поставили простой деревянный крест. Об этом перед смертью просила сама покойница. Еще просила не сажать ни цветов, ни деревьев, сказала: все, что мне нужно придет само. И верно – никто никогда не сажал на тетидусиной могиле цветов. Ирисы и ландыши росли на ней сами. Сами по себе занялись вишня, слива и другие плодовые деревца. Причем росли они так ровно и аккуратно, словно чья-то невидимая рука заботливо рассадила их по углам земляного холмика. А сколько на могиле было дикой клубники – целые россыпи!

Со временем обида на тетю Дусю прошла. Вернее, одно мое «я» понимало, что не стоит дуться на старушку, но другое «я» нет-нет да царапало острым коготком: а помнишь, как она тебя?

Кольцо с профилем

Однажды – мне было, наверное, уже лет семнадцать – мы с бабушкой и сестрами пришли на кладбище. Была Троица. Светило жаркое июньское солнце, но ледяной северный ветер пронизывал насквозь. Бабушка серпом срезала прошлогоднюю траву на могиле тети Дуси. Танька со Светкой сидели на облупленной скамье и уплетали пироги с сушеными грибами, запивая их чаем из термоса.

Вдруг я заметила, как в траве у вишневого деревца что-то блеснуло. Колечко! Я быстро нагнулась и сунула его в карман. Отойдя в сторонку, разглядела находку получше. Это был перстень легкого желтого металла. Чьей-то умелой рукой на нем был выгравирован женский профиль: гордо вздернутый подбородок, густые волосы, туго стянутые узлом на затылке, крючковатый нос… Тетя Дуся!

Мы бывали на могиле тети Дуси сотни раз, и я могла поклясться: никакого кольца здесь раньше не было. Откуда оно взялось? Кто положил его сюда? Ведь у старухи, кроме нас, никого не было – ни родни, ни подруг.

Как быть? Забрать кольцо себе – вдруг это подарок тети Дуси? Может, ее душа осознала, что была ко мне несправедлива и теперь таким образом просит у меня прощения? А если нет? Что если кольцо заговоренное и подброшено сюда с единственной целью – навредить ненавистной «басурманке»? Зачем, мол, ходишь, не ходи.

Вот и бабушка говорила, что нельзя ничего брать с кладбища…

Я осторожно опустила колечко в траву. Там, под вишней оно лежит до сих пор. И я до сих пор не знаю, правильно ли я тогда поступила…

Глава вторая

Все мы немного татары

Басурманка. В детстве я не очень-то понимала значение этого слова, но оно казалось мне жутко обидным. Обиднее было услышать в свой адрес разве что презрительное: «татарка!» Так меня дразнили ребята в пионерлагере.

Помню то мучительное чувство, когда в школе на уроке истории мы проходили тему татаро-монгольского ига. Хотелось сбежать, заболеть ангиной, провалиться сквозь землю, лишь бы не идти в класс. Татарские фамилии в нашем классе были только у двух учеников – у меня и у Пашки Касимова. Но у Пашки в классном журнале напротив графы «национальность родителей» значилось: русские. А мой папа – татарин. Мингарай. Впрочем, так его звали только на работе. Для всех остальных он просто Миша.

Национальный вопрос никогда не волновал отца. Папа считал себя чистокровным татарином, хотя за всю свою жизнь так и не удосужился выучить татарский язык. В мечеть не ходил, мусульманских праздников не соблюдал. Выпивал, ел свинину.

Обидные прозвища к нему тоже в детстве не липли. Папа был хулиганом, так что попробовал бы кто-то во дворе его задеть – мигом схлопотал бы по шее.

А вот папиному старшему брату Грише не повезло, он рос мальчиком тихим, не драчливым. Его родители (мои бабушка с дедом) нарекли первенца Галимзяном, поэтому ребята во дворе постоянно дразнили Гришку голым или того хуже – Галей.

В конце концов, парню это надоело и в шестнадцать лет, перед тем как получить паспорт, он заявил отцу, что татарином быть не желает. Дома разразился страшный скандал! Дед порол отступника ремнем, взывал к его разуму и совести. Тщетно! Гриша сменил не только имя, но и фамилию – взял бабушкину девичью.

Как же я понимаю дядю Гришу! Временами мне тоже хотелось взять мамину фамилию, стать скромной и неприметной Ивановой.

Ведь стоило учительнице завести на уроке речь о нашествии татаро-монголов, как одноклассники дружно поворачивали головы в мою сторону и с ехидными улыбочками пригвождали меня к позорному столбу: вот, мол, всё из-за твоих!

Умом я понимала, что за время татаро-монгольского ига, в пору этой суперконтинентальной неразберихи случалось всякое. Но я-то! Лично я тут причем?

В такие минуты я чувствовала себя какой-то неполноценной, человеком второго сорта, и чтобы хоть как-то защититься от нападок, мстительно представляла, как какая-нибудь пра-пра-прабабка какого-нибудь моего особо вредного одноклассника соблазняет тонкоусого, сладкоглазого малая. И теперь в его жилах – жилах того, кто мнит себя стопроцентно русским, тоже течет кровь Чингисхана, Батыя, Мамая…

В моих-то точно течет – к прабабке не ходи. Правда, за столетия в ней столько всего намешалось, что поди разберись, кто там и с кем согрешил. Не зря же меня принимают за свою и татары, и узбеки, и цыгане с армянами. Уверяют, что я похожа и на туркменку, и на таджичку. Даже на грузинку.

Но вот беда, когда восточные собратья пытаются заговорить со мной на своем родном языке, я, как и мой отец, теряюсь, потому что ничегошеньки не понимаю. Хотя вроде бы и внешность, и фамилия обязывают.

Помню, как моя татарская бабушка привезла нас с сестрой под Казань, в глухую деревню Алабердино, где русским духом даже и не пахло. Здесь, предвкушала бабушка, нас живо привадят к родному наречию. И что же? Татарский мы с сестрой так и не выучили, зато в лексиконе местных жителей появилась уйма русских словечек. «Ох уж эти городские! – ругались потом старожилы, – Шайтан их подери!»

Да, кстати, о фамилии. Перебирая семейные архивы, я случайно обнаружила, что она у нас, оказывается, липовая. По отцовской линии испокон веков все были Хабиевы. Но прадед учудил: когда получал паспорт у себя в деревне, взял и объявил себя «Любимым Аллахом» – Хабибуллиным то есть.

Паспортистка в сельсовете не стала вникать что к чему – записала, как велели.

Сейчас трудно сказать, почему мой прадед решил вдруг сменить фамилию. Его призвали на фронт в 1943-м, когда прадеду стукнуло 39 лет. Может, таким образом он хотел заручиться поддержкой Всевышнего? Обмануть судьбу? Оградить себя от вражеской пули? Не помогло. Пуля настигла его на самых подступах в Берлину, в польском городе Мысловице. И что самое обидное – прямо накануне Дня Победы.

Долгое время в семье поддерживался миф, что прадед-стрелок подорвался на мине. Вероятно, правда казалась моей татарской родне не очень приличной. Хотя чего уж тут стыдиться? Ну да, пуля угодила прадеду в пах, и тот скончался от тяжелого ранения в военном госпитале 10 мая 1945 года. Но ведь пуля, как известно, дура.